Кто разоблачит разоблачителей?

*** Комментарий редакции: пока готовили статью, пришли к выводу, что миру также нужны те, кто будет разоблачать разоблачителей разоблачителей, так как некоторые разоблачения, приведенные в статье, вызывают сомнения. Но сама идея достойна внимания.

В 2012 специалист по науке о сетях и теории данных Сэмюэль Арбесман выдвинул волнующий тезис: “То, что мы считаем установленным знанием, с течением времени ветшает”. Согласно его книге «Срок годности фактов» («The Half-Life of Facts»), некоторые виды утверждений, кажущиеся непоколебимыми сегодня, могут оказаться забытыми к следующему вторнику: наша реальность может устареть. Возьмём, к примеру, историю морячка Попая и его шпината.

GIF

Попай обожал зелень и получал из нее свою супер-силу, объясняет книга Арбесмана, так как авторы мультфильма знали, что в шпинате содержится много железа. Действительно, персонаж был бы влиятельным евангелистом шпината в 1930-х, и считается, что он помог увеличить потребление овощей в США на треть. Но этот «факт» о содержании железа в шпинате уже был на грани устаревания, Арбесман пишет: “В 1937 учёные выяснили, что исходное измерение железа в 100 граммах шпината — 35 миллиграмм — было завышено в 10 раз. Дело в том, что немецкий химик Эрих фон Вольф неправильно поставил точку в десятичной дроби в своей тетради ещё в 1870, и эта оплошность сохранялась в литературе более полувека”.

К тому времени как диетологи отловили эту ошибку, урон был уже нанесён. Миф о железе в шпинате не уходил, несмотря на новые, лучшие данные, пишет Арбесман, ведь «гораздо легче распространять первую попавшуюся информацию или правдоподобно звучащие факты, чем глубоко погружаться в литературу в поисках достоверных данных».

Арбесман был не первым, кто рассказал поучительную историю о пропущенной точке. Та же притча о небрежной науке и её тяжёлых последствиях появилась в книге «Глупости и ошибки в медицине»(«Follies and Fallacies in Medicine») — классической работе доказательного скептицизма, опубликованной впервые в 1989. Она также появилась в книге «Великолепные ошибки в математике», в руководстве «Практика статистики в науках о жизни» и в статье в научном журнале под названием «Последствия ошибок». И это далеко не всё.

Все эти рассказы и пересказы упускают один важный факт: история мифа о шпинате сама является мифической. Это правда, что шпинат вовсе не является таким уж полезным источником железа, и верно, что раньше люди думали иначе. А вот всё остальное неправда: никто не терял точку в 1870; никакая ошибка в записях не подтолкнула Попая посвятить себя шпинату; и никакие ошибочные правила питания не вводились из-за комикса о морячке. Истории о десятичной точке удалось повторить ту самую ошибку, которую она была призвана осветить: ложный факт, повторяемый столь часто (и с таким ханжеством), что он приобретает блеск истины.

В этом смысле история о потерянной десятичной точке принадлежит к особому типу вирусной байки или городской легенды, который ищет своих добровольных носителей среди сомневающихся, а не доверчивых. Это слух, распространяемый скептиками — миф о разрушении мифов. Подобно прочим матрёшкам искажённых фактов, он показывает, что, порой, чем усерднее мы пытаемся сохранить ясность мысли, тем глубже погружаемся в туман.

Никто не усвоил этот урок лучше, чем Майк Саттон. Он, должно быть, ведущий в мире мета-скептик: 56-летний мастер-сыщик, который впервые раскрыл миф о шпинате в 2010 и с тех пор занимался разоблачением того, что считает ложными разоблачениями. Саттон, профессор криминологии в университете Ноттингем Трент, начал свою карьеру сомнений ещё в юности: он помнит как ему, ещё мальчику, рассказывали, что все его любимые рок-звёзды на передаче BBC «Вершина популярности» пели под фонограмму, и что некоторые даже не играли на своих гитарах. Вскоре он начал интересоваться глубиной этого обмана. Могли ли члены Led Zeppelin входить в этот заговор? Был ли Джимми Пэйдж обманщиком? С тех пор Саттон рассказывал мне в переписке: «Для меня всегда было важно устанавливать достоверность того, что преподносилось как истина, являясь при этом чем-то иным«.

Будучи студентом-юристом, Саттон интересовался историями про Попая и завышенное количество железа в шпинате, которые демонстрировали ему опасность «установленного знания» и важность обеспечения качества информации. Он был так очарован этой историей, что даже собирался включить её в научную статью. Но в процессе поиска источника легенды он поставил под сомнение её правдивость. «Она притягивала меня к себе, как заячья нора притягивает хорька» — говорил он.

Вскоре он прошёлся по каждой странице комиксов о Попае, когда-либо нарисованной его создателем, Э.К. Сегаром, и обнаружил, что некоторые части классической истории были явно неверными. Попай начал есть шпинат для получения своей супер силы в 1931, как обнаружил Саттон, и летом 1932 комикс приводил следующее объяснение без железа: «Шпинат полон витамина А» — говорил Попай, — «Эт-то и делает человека сильным и крепким«. Саттон также получил данные о потреблении шпината от департамента агропромышленности США и обнаружил, что оно было высоким ещё до того, как морячок Сегара начал есть шпинат.

GIF

А что же насчёт мифической десятичной точки? Согласно исследованию Саттона, немецкий химик действительно преувеличил количество железа в шпинате, но ошибка проистекала из ошибочных методов, а не из неверной записи данных. К 1890-м, другой немецкий исследователь заключил, что ранние оценки были завышены в несколько раз. Последующие анализы пришли к чему-то более близкому к верному, но всё ещё существенному значению, теперь оцениваемому как 2.71 миллиграммов железа на 100 грамм сырого шпината, согласно данным министерства сельского хозяйства США. Так уж сложилось, что новая цифра действительно составляла одну десятую от оригинальной, но разница возникла не из-за неправильно поставленной точки, а из-за улучшения методологии. В любом случае, вскоре аналитический химик Колумбийского университета Генри Клапп Шерман изложил проблемы с оригинальным результатом. К 1930-м, как утверждает Саттон, исследователи знали реальное количество железа в шпинате, но они также понимали, что не всё оно может быть усвоено человеческим телом.

История десятичной точки возникла гораздо позже. Судя по исследованию Саттона, она была выдумана диетологом и самопровозглашённым развенчателем мифов Арнольдом Бендером, который с некоторой неуверенностью выдвинул эту идею на лекции в 1972 году. Затем в 1981 доктор Теренс Хэмблин написал свою версию истории без ссылок для легкомысленной праздничной колонки в Британском медицинском журнале. Статье Хэмблина, ненаучной и лишённой источников, предстояло стать главным авторитетом для всех последующих цитирований (После того, как Саттон опубликовал своё исследование, Хэмблин великодушно признал свою ошибку, так же как и Арбесман).

В 2014 Норвежский антрополог по имени Оле Бьорн Рекдал опубликовал обзор того, как миф десятичной точки распространялся в научной литературе. Он обнаружил, что его переносчиком служили плохие цитирования. Вместо того, чтобы искать источник, те, кто пересказывал историю, лишь копировали убедительно звучащую ссылку «(Hamblin, BMJ, 1981)». Либо они цитировали кого-то промежуточного — того, кто сам ссылался на Хэмблина. Это распущенное поведение, как писал Рекдал, превратило смещённую десятичную точку в некое подобие «академической городской легенды», а её вложенная структура источников стала эквивалентной слуху, передаваемому «из уст в уста».

Возвращаясь из кроличьей норы, Саттон начал задумываться о том, что же он нашёл. Это был не какой-то обыкновенный миф, решил он, а «супермиф» — история, состряпанная уважаемыми знатоками и легковерно распространяемая для продвижения критического мышления и «чтобы помочь нам пересилить нашу склонность к доверчивой предвзятости». Закрученность этой ситуации вдохновила его на поиск дополнительных примеров. «Я просто балдею от таких сложностей», — сказал он мне.

Запутанные и ироничные истории о плохом источнике «помогли привлечь внимание к предельно серьёзной, но в чём-то скучной теме», — говорил Рекдал. Они захватывающи и они занятны. Но я подозреваю, что они не только захватывают и занимают: возможно, сама ироничность истории может помочь объяснить распространение ошибок.

Выглядит правдоподобным, по крайней мере для меня, что рассказчики подобных историй оказываются отвлечены своим собственным ощущением превосходства, и что сам акт разрушения мифов делает людей уязвимыми для их распространения. Он обезоруживает их подобно тому, как процесс вспоминания порой делает нас более склонными забывать. Может ли быть так, что чем более легковерными мы становимся, тем более мы убеждены в своей собственной разоблачительной благонадёжности? Самоликвидируется ли скептицизм?

В переписке Саттон рассказал мне, что он, тоже, беспокоится, что наперекоризм может выйти из-под контроля, приводя сторонников теорий заговора и антивакцинаторов в качестве примера тех, кто «отказывается признавать вес аргумента» и страдает от последствий. Он также отмечает «парадокс», исходя из которого скептик, одержимый своим исследованием и желанием доказать неправоту других может «понести большие личные потери«. Человек может потеряться, предполагает он, в подземной «стране чудес мифов и ошибок».

В последние несколько лет, Саттон отправился в ещё одно путешествие к глубинам, на этот раз куда более коварное, чем предыдущие. Ставки были невелики, когда он охотился на что-то тривиальное вроде супермифа о шпинате Попая; теперь же Саттон покушался на святое: наследие великого героя-учёного и чемпиона скептиков Чарльза Дарвина. В 2014 после года работы по 18 часов в день, семь дней в неделю, Саттон опубликовал свою самую исчерпывающую работу на тот момент — 600-страничный залп по чтимой истории открытия.

Заявления Саттона взрывоопасны. Он заявляет об обнаружении неопровержимых доказательств того, что ни Дарвин, ни Альфред Рассел Уоллес не заслужили признания за теорию естественного отбора, и что они украли идею — сознательно или нет — у богатого шотландца и специалиста по лесному хозяйству Патрика Мэттью. «Я полагаю, что и Дарвин, и Уоллес были как минимум небрежны«, — сказал он мне. Порой он был в чём-то менее дипломатичным: «По моему мнению, Чарльз Дарвин совершил величайшее из известных научное мошенничество в истории, украв гипотезу Мэттью«, — заявил он газете Дэйли Телеграф. «Давайте встанем перед болезненным фактом,» — также писал Саттон. «Дарвин был лжецом. Просто и ясно«.

Немного контекста: история о Патрике Мэттью не нова. Мэттью написал том в начале 1830-х «Строевой корабельный лес и древонасаждение» («On Naval Timber and Arboriculture»), который действительно содержал эскиз знаменитой теории в небольшом приложении. В своём обзоре известный натуралист и современник Дарвина Джон Лоудон был не готов принять прогрессивную теорию. Он назвал её «озадачивающим» объяснением «происхождения видов и разновидностей«, которое может быть, а может и не быть, оригинальным. В 1860, спустя несколько месяцев после публикации «Происхождения видов», Мэттью выйдет в свет пожаловаться, что Дарвин — теперь уже довольно известный за то, что принято характеризовать как открытие, сделанное в результате «20 лет исследований и раздумий» — украл его идеи.

Дарвин в своём ответе признал, что «Г-н Мэттью ожидал много лет объяснения, которое я предложил, происхождению видов под именем естественного отбора«. Но затем он добавил: «Я считаю, что никто не будет удивлён, что ни я, ни, видимо, никакой другой натуралист никогда не слышали о взглядах Г-на Мэттью«.

Это заявление, намекающее на то, что теория Мэттью была проигнорирована, и указывающее, что её важность могла быть не осознана даже самим Мэтью, было принято безоговорочно, говорит Саттон. Оно, на самом деле, превратилось в супермиф, приводимый для объяснения того, что даже крупные идеи ничего не стоят, пока их не оформит подходящий гений.

Саттон думает, что такая история неверна, и что естественный отбор не был идеей, требующей «великого человека» для своего распространения. После всех своих месяцев исследований, Саттон говорит, что он нашёл явные свидетельства того, что работы Мэтью не остались непрочитанными. Не менее семи натуралистов ссылались на книгу, включая трёх из того, что Саттон называет «круг близких Дарвину людей». Он также заявляет об обнаружении характерных оборотов речи — «мэтьюизмов» — которые подозрительно повторяются в работах Дарвина.

В свете этих открытий, Саттон считает дело каким угодно, но только не закрытым. Он вызывал знатоков Дарвина на дебаты, ввязался в борьбу со знаменитыми скептиками, такими как Майкл Шермер и Ричард Докинз, и даже писал письма в Лондонское королевское общество, требуя восстановить приоритет Мэтью над Дарвином.

Но если его статья о шпинатном мифе переубедила всех, кто её прочёл, удостоившись даже извинения от Терентия Хэмблина, одного из главных источников мифа, то работа о Дарвине едва ли была замечена. Многие учёные просто её проигнорировали. Некоторые, такие как Майкл Уил, просто нашли её неубедительной. Уил, который написал свою собственную книгу о Патрике Мэтью, считает доказательства Саттона косвенными и в довольно слабыми. «Тут нет неопровержимых улик«, — писал он, указывая, что в одном месте Мэтью даже сам признавал, что мало что сделал для распространения своей теории естественного отбора. «На протяжении более чем тридцати лет«, — как писал Мэтью в 1862, он «никогда, ни в печати, ни в личном разговоре не упоминал исходные идеи … зная, что век был к ним ещё не готов«.

GIF

Когда Саттон столкнулся с выводом, что он зашёл слишком далеко в своём разоблачении, что он перешёл от скептицизма к чудачеству, он взбесился. «Находки столь громадны, что люди отказываются принимать их«, — писал он мне по электронной почте.

Громадность того, что, в действительности, было недавно открыто, слишком велика для понимания людей. Слишком громка для признания. Слишком велика, чтобы с ней смириться — так что ну конечно же она не может быть верной. Только вот, это не фантазия. Это правда.

По сути, он полагает, что он столкнулся с классической версией «рефлекса Земмельвайса», когда новые и опасные идеи отвергаются без рассмотрения.

Может ли Саттон быть современной версией Игнаца Земмельвайса — венгерского врача, заметившего в 1840-ых, что доктора сами были источником послеродовой горячки в палатах его госпиталя? Земмельвайс снизил число смертей от этой болезни в 10 раз — как раз на один сдвиг десятичной точки — лишь заставив докторов мыть руки в растворе хлорной извести. Но, согласно знаменитой легенде, его инновации были слишком радикальными для того времени. Проигнорированный и высмеянный за своё диковинное мышление, Земмельвайс в конце-концов сошёл с ума и умер в сумасшедшем доме. Арбесман, автор «Срока годности фактов», также писал о морали этой истории. «Даже если мы сталкиваемся с фактами, которые должны бы заставить нас обновить наше понимание об устройстве мира», — писал он, — «зачастую мы пренебрегаем этой возможностью».

Конечно же, всегда есть ещё один сюжетный поворот: Саттон не верит в историю о Земмельвайсе. «Это очередной миф«, — говорит он, — «ещё одна небылица, любимая академиками, которая иронично демонстрирует на практике идею, которую она должна была бы изложить«. Ссылаясь на работу Шервина Нуланда, Саттон утверждает, что Земмельвайс не сошёл с ума от остракизма, а также что другие врачи ещё до него рекомендовали мыть руки в хлорной извести. Миф Земмельвайса, как говорит Саттон, мог зародиться в конце 19-го века, когда «чудовищная национальная венгерская машина по связям с общественностью» пустила предвзятые статьи в научную литературу. Знаток Земмельвайса Кэй Коделл Картер признаёт, по крайней мере, что Земмельвайс не был на самом деле проигнорирован в медицинских кругах: С 1863 по 1883, его цитировали десятки раз, как пишет Картер, «чаще чем практически кого бы то ни было другого«.

И несмотря на все эти непростые обстоятельства, учёные всё ещё рассказывают простую версию истории Земмельвайса и используют её как пример того, как другие люди — но, конечно, никогда не они сами — склонны отвергать информацию, которая противоречит их собственным взглядам.

То есть можно сказать, что учёные отвергают противоречащую информацию о Земмельвайсе, проявляя рефлекс Земмельвайса, в процессе рассказывания истории этого рефлекса. Классический супермиф!

И, как это часто бывает, водоворот иронии всё вращается и вращается, затягивая в свои глубины. Есть ли выход из этой бескрайней, сводящей с ума рекурсии? Как скептику сохранить свой рассудок? Я должен был узнать, что считает Саттон. «Я думаю, что решение в том, чтобы избегать кроличьих нор«, — ответил он мне. Затем он добавил: «Впрочем, это не очень-то помогает«.